«Пятого марта 1953 года произошло событие, которое потрясло страну, — умер Сталин. Представить его мертвым было почти невозможно — настолько он мне казался неотъемлемой частью жизни.
Было какое-то всеобщее оцепенение. Люди были приучены к тому, что Сталин думает о них о всех, и растерялись, оставшись без него. Вся Россия плакала, и я тоже. Это были искренние слезы горя и, может быть, слезы страха за будущее.
На писательском митинге поэты прерывающимися от рыданий голосами читали стихи о Сталине. Голос Твардовского — большого и сильного человека — дрожал.
Никогда не забуду, как люди шли к гробу Сталина.
Я был в толпе на Трубной площади. Дыхание Десятков тысяч прижатых друг к другу людей, поднимавшееся над толпой белым облаком, было настолько плотным, что на нем отражались и покач и вались тени голых мартовских деревьев. Это было жуткое, фантастическое зрелище. Люди, вливавшиеся сзади в этот поток, напирали и напирали. Толпа превратилась в страшный водоворот. Я увидел, что меня несет на столб светофора. Столб светофора неумолимо двигался на меня. Вдруг я увидел, как толпа прижала к столбу маленькую девушку. Ее лицо исказилось отчаянным криком, которого не было слышно в общих криках и стонах. Меня притиснуло движением к этой девушке, и вдруг я не услышал, а телом почувствовал, как хрустят ее хрупкие кости, разламываемые о светофор. Я закрыл глаза от ужаса, не в состоянии видеть ее безумно выкаченные детские голубые глаза. И меня пронесло мимо. Когда я открыл глаза, то девушки уже не было видно.
Ее, наверно, подмяла под себя толпа. Прижатый к светофору, корчился какой-то другой человек, раскинув руки, как на распятии. Вдруг я почувствовал, что иду по мягкому. Это было человеческое тело. Я поджал ноги, и так меня понесла толпа. Я долго боялся опустить ноги. Толпа все сжималась и сжималась. Меня спас лишь мой рост. Люди маленького роста задыхались и погибали. Мы были сдавлены с одной стороны стенами зданий, с другой стороны — поставленными в ряд военными грузовиками.
— Уберите грузовики! Уберите! — истошно вопили в толпе.
— Не могу, указания нет! — растерянно кричал молоденький офицер милиции с грузовика, чуть не плача от отчаяния. И люди, швыряемые волной движения к грузовикам, разбивали головы о борта. Борта грузовиков были в крови. И вдруг я ощутил дикую ненависть ко всему, что породило это «указания нет», когда из-за чьей-то тупости погибали люди. И в этот момент я подумал о том человеке, которого мы хоронили, впервые с ненавистью. Он не мог быть не виноват в этом. И именно это «указаний нет!» и породило кровавый хаос на его похоронах. Но отныне и навсегда я понял, что нечего ждать указаний, если от этого зависят жизни человеческие, — надо действовать. Не знаю, откуда во мне явились силы, но я, энергично работая локтями и кулаками, стал расшвыривать людей и кричать им:
— Делайте цепочки! Делайте цепочки!
Меня не понимали. Тогда я стал всовывать руки людей друг другу, ругаясь самыми страшными словами из моего геологоразведочного лексикона. Несколько крепких парней стали помогать мне. И люди поняли. Люди стали браться за руки, образовывая цепочки. Эти парни и я продолжали действовать. Водоворот стал утихать. Толпа перестала быть зверем.
— Женщин и детей в грузовики! — заорал один из парней.
И над головами, передаваемые из рук в руки, поплыли в кузова грузовиков женщины и дети. Одна из передаваемых на руках женщин билась в истерике, что-то выкрикивала. Офицер милиции гладил ее по голове, неумело успокаивая. Вдруг женщина вздрогнула несколько раз и затихла. Офицер снял фуражку, закрыл ею застывшее лицо женщины и заревел, как ребенок. А я увидел, что где-то впереди продолжается водоворот.
Мы пошли туда с этими парнями. При помощи мата и кулаков мы снова стали организовывать людей в цепочки, чтобы спасти их.
Милиция наконец тоже стала нам помогать. Все успокоилось.
Мне уже почему-то не хотелось идти к гробу Сталина. Мы с одним парнем [Герман Плисецкий] чудом выбрались из этого водоворота, купили поллитру водки и пришли ко мне домой.
— Ты видел Сталина? ψ спросила мама.
— Видел, — необщительно ответил я, чокаясь с этим парнем граненым стаканом»

«Il 5 marzo 1953 accadde un avvenimento sconvolgente per il Paese: Stalin è morto.
Sembrava una cosa quasi impossibile, tanto era ormai parte integrante delle nostre vite. C’era infatti nell’aria una specie di intorpidimento generale. La gente era abituata al fatto che Stalin pensasse a loro, e ora senza di lui si sentivano abbandonati. Tutta la Russia stava piangendo, e io assieme a Lei. Erano lacrime di un dolore sincero e, forse, di paura per il futuro.
A un raduno i poeti, interrotti dai singhiozzi, leggevano componimenti dedicati a Stalin. La voce di Tvardovskij, un uomo grande e grosso, tremava.
Non dimenticherò mai come la gente si incamminò verso la bara di Stalin. In piazza Trubnaja mi ritrovai subito in mezzo alla folla. Il respiro di decine di migliaia di persone schiacciate l’una contro l’altra aleggiava sulle nostre teste come una nuvola bianca, ed era così denso che le ombre degli spogli alberi di marzo riverberano e tremavano per esso.
Era una visione fantasmagorica, sconvolgente. Le persone continuavano a confluire nel torrente umano, pigiando e schiacciando quelle già presenti. La folla si trasformò in un vortice tremendo. A un certo punto mi sentii spinto addosso al palo di un semaforo: quel pilone sembrava muoversi inesorabilmente verso il sottoscritto. E poi, all’improvviso, un altro gruppo mandò una bambina contro il palo. Il suo volto fu scosso da un urlo disperato, ma impercettibile nella calca dei gemiti e dei pianti. Fui anch’io pressato dal movimento che premeva verso di lei, ma invece di provare dolore per se stesso, il mio corpo sentì le fragili ossa della bimba scricchiolare e schiantarsi contro il semaforo. Chiusi gli occhi per l’orrore, incapace di fissare gli occhi blu di una fanciullina che agonizzavano. Ancora una volta, fui trascinato via. Quando riaprì gli occhi, la bambina era scomparsa. Doveva esser stata schiacciata dalla folla. Sbattuto contro il semaforo, un altro uomo si contorceva, spalancando le braccia come crocifisso. Tutto a un tratto mi parve di camminare su un qualcosa di morbido: era il corpo di un uomo. Feci un balzo per spostarmi, e la folla mi prese di nuovo. Per un pezzo ebbi timore di rimettere i piedi a terra. La folla continuava a premere e ad ammazzare. Fu solo la stazza a salvarmi, perché quelli più bassi venivano schiacciati, soffocati.
Ora ci trovavamo stretti tra la parete di un palazzo e una fila di camion militari.
“Spostate gli autocarri! Portateli via!”, urlava la folla.
“Non posso, non ho ordini”, gridava sgomento un ufficialetto biondo da uno degli autocarri, quasi piangendo dalla disperazione. E la gente, spinta contro i camion, si sfracellava la testa sulle sponde metalliche. Gli autocarri erano ricoperti di sangue…
Di colpo sentii levarsi dentro di me un odio feroce contro tutto ciò che aveva dato origine a quel “Non ho ordini”, mentre una persona crepava per l’ottusità di un’altra. E in quell’istante, per la prima volta, provai odio per l’uomo che andavamo a seppellire. Non poteva non essere responsabile di tutto questo. Era quel “Non ho ordini” ad aver generato il caos omicida del funerale. Da quel momento capì, e lo capì per sempre, che quando è in gioco la vita umana non bisogna aspettare ordini, ma noi stessi dobbiamo metterci in gioco.
Non so dove trovai la forza, ma a pugni e gomitate riuscì a farmi strada tra la folla e urlare: “Formate delle catene! Formate delle catene!”.
Non riuscivano a capirmi. Allora afferrai la mano di quello che mi stava vicino e gliene feci stringere un’altra, accompagnando il gesto con le espressioni più volgari che mi venissero in mente, quelle che avevo imparato durante le mie spedizioni geologiche. Alcuni tra i giovani più robusti cominciarono a seguire il mio esempio. E la gente finalmente capì. Tutti cominciarono a stringersi le mani e formare delle catene. Assieme ai ragazzi continuai a incitarli, finché il vortice non cominciò ad attenuarsi. La folla aveva smesso di comportarsi come una belva.
“Le donne e i bambini sui camion!” urlò uno dei ragazzi.
E sopra le teste, passate di mano in mano, le donne e i bambini “approdarono” agli autocarri. Una delle femmine urlava e si dibatteva istericamente, allora l’ufficialetto le accarezzò la testa, cercando di confortarla. La poveretta ebbe ancora qualche convulsione, poi si calmò. L’ufficiale si tolse il berretto e le coprì il volto immobile, frignando come un bambino.
Vidi che da altre parti riprendevano a formarsi i gorghi. Ancora assieme agli altri giovani, a furia di pugni e improperi, riuscimmo a convincere la gente a formare altre catene. Anche i soldati, infine, cominciarono ad aiutarci, e finalmente la situazione si calmò.
Chissà perché, non avevo più voglia di vedere la bara di Stalin. Con uno dei ragazzi [German Plisetskij] riuscì a svicolarmi miracolosamente dalla marea umana e, dopo aver acquistato un buon mezzo litro di vodka, andammo a casa mia.
“Allora, sei riuscito a vedere Stalin?” mi chiese mia madre.
“Sì, l’ho visto”, le risposi scostante, mentre brindavo assieme a quel giovane coi nostri bicchieri sfaccettati»